about_visotsky01: (Default)
Глава 11. “И убит я…”

Герой и его убийства
(окончание)

Кстати, к сказанному про уголовно-блатную тему в “Яблоках” можно кое-что добавить. Схема сюжета РЯ не нова в творчестве Высоцкого: она повторяет сюжетную схему одной из его ранних, “блатных” песен – “Город уши заткнул” (“Дело сделал свое я и тут же назад, / А вещи – теще…”), плюс параллели образов и мотивов (“проверь запоры” и возня Петра-апостола с засовом райских врат, сторож-лифтер и сторожа кущей-садов, тощие, хилые мощи обворованного гражданина и немощь того же Петра etc.) [106].

Образы тюрьмы-зоны-лагеря появлялись в текстах Высоцкого на протяжении всего творческого пути. Такая верность теме имела разные причины. Одна из двух главных в том, что у Высоцкого основной тип образной выразительности – пространственный. Так, свобода – одно из важнейших, по Высоцкому, состояний человека – в его мире выражается главным образом в мотиве свободного перемещения в пространстве. Соответственно несвободу воплощают образы, таковое перемещение не допускающие, а это прежде всего тюрьма / лагерь и больница. Имеется еще одна, может быть, даже и более важная для Высоцкого тема, чем свобода. Именно она определяет приверженность ВВ блатной тематике на протяжении всего его творчества. Это и есть тема “Райских яблок”, о ней – в конце книги.

Как правило, ощущение тюрьмы возникает у героев ВВ в связи с огражденным пространством. Ассоциация в “Яблоках” пространства без ограды с тюрьмой-зоной имеет очевидный источник: такой тюрьмой была страна советов.

Кстати. У этой страны имелась масса специфических свойств, в частности, тотальный дефицит материальной жизни. Не это ли исток щедрости предметно-вещного плана в песнях Высоцкого, которая в РЯ нашла свое выражение в множестве яблок? Множество в художественном мире Высоцкого – это напоминание о многообразии мира, щедром разнообразии живой жизни, которой нет ничего прекрасней. Поддерживать тягу к жизни у мира, которому грозит исчезновение...

* * *
Два убийства. Общее и различия

Герой украл коней, был настигнут и убит, получив удар ножом в спину, – это толкование сюжета основано на косвенных аргументах. Вот еще один: текст “Яблок”, как и свойственно Высоцкому, полон внутренних параллелей, а земное убийство, как возмездие за кражу, – параллель райскому, с его прямо названными в тексте подробностями (запрет, кража, убийство как наказание за нарушение запрета).

Кстати, параллель райского и земного убийств позволяет предположить, что запрет касается яблок (“не укради”).

Гипотеза об убийстве героя как наказании за кражу коней связывает земное убийство еще с одним эпизодом “Яблок”: эстафету неудачного, не достигшего цели действия (раз догнали и наказали) от героя примет Петр-апостол, когда будет возиться с отворением ворот. Оба убийцы, наоборот, отлично делают свое дело, достигают цели (как и герой, который добыл-таки яблоки). Очевидны также параллели эпизодов убийств (в спину – в лоб , нож – пуля) и последующих событий (“и ударит душа на ворованных клячах в галоп” – “и погнал я коней”). Параллель “кража – убийство” уже упоминалась.

Есть в земном и райском убийствах и ассиметричные детали: земное убийство несет герою смерть, а райское не несет воскрешения, – герой оживает раньше, с прибытием в рай. То есть земное убийство выполняет свою функцию на оси “жизнь – смерть”, а райское убийство важно для сюжета в каком-то другом аспекте.

В эпизодах обоих убийств есть несколько смысловых осей. Самая заметная из них – “умелость – неумелость”. В мире Высоцкого важно не только действие, но и его качество. В данном аспекте герой и оба его убийцы схожи и противостоят Петру (это и есть тот мотив, который вводит в текст убийц как персонажей). Строка “Седовласый старик что-то долго возился с засовом” не только подчеркивает абсурдность неогражденного рая, но и оттеняет мастерство сторожей-стрелков, умелость земного убийцы и самого героя – как в райской середине, так и в начале сюжета: в земном убийстве дело ведь не в том, что герой не смог удрать от погони, а в том, что он и не собирался выиграть в этой схватке, он хотел проиграть = быть убитым, ради чего и совершил кражу. Его выигрыш заключался в его проигрыше.

Здесь проявляется важная особенность взаимоотношений героя “Яб¬лок” с другими персонажами. В любом аспекте, на любой смысловой оси герой и Петр – антагонисты, а герой и его убийцы – нет (раз у них весьма важная общая черта). Это значит, что не в убийствах заложена самая мощная энергия “Яблок”.

Убийства – не причина, не толчок для дальнейшего движения, они – следствие происшедшего раньше. Другими словами, внешний сюжет “Райских яблок” движут убийства, а внутренний – события, предшествующие им. Эти события и есть ключ к пониманию того, что происходит в “Райских яблоках” и о чем этот текст.
______

[106] Как любой другой текст Высоцкого, а уж тем более итоговый, “Яблоки” множественно перекликаются с другими его текстами. Но подробно рассматривать этот вопрос преждевременно по названной выше причине: при всём обилии высказываний о “Райских яблоках” в литературе о Высоцком, до сих пор нет анализа этого текста, нет, соответственно, и обоснованного описания его особенностей. Как сказано в одном классическом литературоведческом труде, “совершенно очевидно <...> и не требует никаких доказательств, что о происхождении какого бы то ни было явления можно говорить лишь после того, как явление это описано. <...> говорить о генетике без специального освещения вопроса об описании, как это делается обычно, – совершенно бесполезно. Ясно, что прежде, чем осветить вопрос, откуда сказка происходит, надо ответить на вопрос, что она собой представляет” (В. Пропп. Морфология сказки).

(Далi буде)
about_visotsky01: (Default)
Глава 11. “И убит я…”

Герой и его убийства
(продолжение)

У ворованных кляч есть образ-побратим – краденые яблоки (коллективность обоих образов тоже стоит запомнить). Эта параллель укрепляет ощущение неслучайности эпитета “ворованные” и намекает на его исток.

ExpandRead more... )
about_visotsky01: (Default)
* * *
Смертью пропитан воздух

Шаулов помещает "Упрямца" в танатологический контекст: рассматривает на фоне других текстов Высоцкого, в которых есть мотив смерти. И вот какую картинку рисует:
ExpandRead more... )
about_visotsky01: (Default)
Это любимая тема исследователей Высоцкого. Тема, действительно важная для понимания не только его художественного мира, но и особенностей его мироощущения.ExpandЧитать дальше... )
about_visotsky01: (Default)
Как и у большинства других авторов, практически все "загробные" смыслы и мотив, приписанные М.Капрусовой тексту Высоцкого, неверны. Вот она пишет: ExpandЧитать дальше... )
about_visotsky01: (Default)
Остановимся немножко подробнее на следующем тезисе статьи Капрусовой. Она утверждает, что строки Высоцкого (по-видимому, эпизод в церкви) ассоциируются

"с трагическим и безнадежным финалом повести Л.Андреева «Жизнь Василия Фивейского» (темы безлюдной церкви, тьмы-сумрака, смрада, ладана, разочарования, богооставленности, попытки героя вырваться и добежать до горизонта – общие в этих двух произведениях)".
ExpandЧитать дальше... )
about_visotsky01: (Default)
Есть несколько известных фактов, сопоставление которых приводит к любопытным заключениям. Проведем небольшое исследование.

Часть первая

Эпизод первый

Песню "Целуя знамя в пропыленный шелк..." Высоцкий впервые спел осенью 1971 года [1].ExpandRead more... )
about_visotsky01: (Default)
Шаулов пытается увести образ черной полоски земли в область фантазии и при помощи экскурсов в литературную традицию. Сравнив северные пейзажи у других поэтов с текстом Высоцкого, он делает вывод, что в "Белом безмолвии" – ExpandЧитать дальше... )
about_visotsky01: (Default)
* * *

Песня “Истома ящерицей ползает в костях...” представляет нам человека не на грани жизни и смерти, а на границе молодости и зрелости. Это кризис романтического мироощущения. Кризис взросления.
ExpandЧитать дальше... )

Наш век – век разрушенной гармонии, исчезающего, истекающего бытия. В самой этой чахлой, скудной, зябнущей реальности Высоцкий-поэт ищет и находит энергию, силы, способные возродить ее к жизни.

Преодолеть инерцию распада, воссоздать мир из разрушенного состояния, вернуть ему живительные силы – это было главным поэтическим усилием Владимира Высоцкого. В мире, который рожден его талантом, господствует созидание. Это мир, ищущий, открывающий в своих глубинах силы жить, мучительно обретающий гармонию.

2001

ExpandЧитать дальше... )
about_visotsky01: (Default)
Из статьи Л. Звонаревой “Затянувшийся бой со смертью” о творческом диалоге Высоцкого и Шемякина (Дидакт. – М., 1998. № 4, июль - авг. В сети: vv.mediaplanet.ru/static/upload/ZVONAR98.pdf)

В стихотворении “Конец охоты на волков” –

“появляется образ гонимого волка, унаследованный Высоцким, как считает московский педагог и литературовед Лев Айзерман, из поэзии (стихи С. Есенина, О. Мандельштама, Б. Пастернака, А. Ахматовой) и прозы (М Булгаков) серебряного века. Представляется более реальным связывать образ волка у Высоцкого с символикой этого животного в славянской народной традиции <...> Стихотворение, напомним, посвящено Михаилу Михайловичу Шемякину. В качестве патрона волков южным славянам и западным украинцам известен святой Михаил. У болгар и сербов считается, что волки особенно опасны в течение пяти дней после дня архангела Михаила. В славянском мифе популярна легенда о том, что волк был сотворен чертом против Бога, но черт не смог его оживить, и жизнь волк получил от Бога, чтобы сразу наброситься на черта. Волку, как и рыбе, присуща хтоническая символика, определяющая связь волка с умершими. Главным в символике волка стал признак "чужой". Волк связан с пересечением границы и различными пограничными, переломными периодами. Фольклорный волк – достойный символ эмигранта и диссидента-бунтаря Шемякина. Связанные в детстве с немецкой культурой, Высоцкий и Шемякин вполне могли знать и о том, что волки в древности считались спутниками древнегреческого бога войны Одина, волчью маску использовали древнегреческие воины. Сыновья профессиональных военных, офицеров, Высоцкий и Шемякин вполне могли помнить о том, что в древнейших мифах волк – зооморфный предок предводителя военной дружины, князя, бога войны. Могли читать роман немецкого писателя Г. Гессе "Степной волк", где волк стал символом одинокого человека, изолированного от общества” (с. 72-73).

about_visotsky01: (Default)
Из нового воронежского сборника (Владимир Высоцкий: исследования и материалы 2011–2012 гг. – Воронеж, 2012). Статья С.Кошарной и Ж.Новохацкой “Мифологизация водной стихии в поэтической картине мира В.С.Высоцкого” (с. 61-69).

“Фундаментальная оппозиция вода земля реализуется у поэта в противопоставлении
моря и суши, при этом в море человек чувствует себя ребенком рядом с матерью, на суше – мужчиной рядом с невестой: "И опять уплываем, с землей обручась – // С этой самою верной невестой своей, – // Чтоб вернуться в назначенный час, // Как бы там ни баюкало нас // Море мать непутевых детей".

Данные образы соответствуют архаичным смыслам, согласно которым до достижения зрелости человек принадлежит матери-природе и должен перерасти свое естественное состояние, чтобы принять на себя ответственность, связанную с культурными ролями – ответственность строителя, мужа и отца2. И если А.С. Пушкин, вопреки грамматике, отводил морю роль мужского начала ("К морю"), в духе мифа о брачном союзе земли и воды; то в песне В.Высоцкого море предстаёт в женской ипостаси, будучи включенным в оппозицию мать невеста, где море выступает не только как колыбель, источник жизни человека, но и как нечто исключающее его зрелость и самостоятельность. И такая символизация в одной стихии вполне традиционна.
<...>
Жизнь и смерть являются основаниями человеческого бытия, они неотделимы друг от друга. По сути можно говорить о том, что в картине мира В. Высоцкого бинарная оппозиция «Жизнь – Смерть» достраивается до триады: "Жизнь – Смерть – Бессмертие", поскольку все духовные системы человечества исходили из идеи противоречивого единства этих феноменов. Таким образом, все три концепта оказываются генетически связанными между собой. Факт взаимосвязи данных концептов подтверждает используемый поэтом традиционный для русской мифологической картины мира образ "живой воды": "Будет чудо восьмое – // И добрый прибой // Моё тело омоет // Живою водой" (1, 330). "Шесть сотен тысяч равных порций // Воды живой в одной горсти…".

Чудодейственная живая вода у В.С. Высоцкого, как и в народных сказках, называется живящей, а порой, как в сказке "Сестрица Алёнушка и братец Иванушка", ключевой: "Знай: то жизнь золотые песчинки // Омывает живящей водой…"; "В те края, где всегда бьют живые ключи, – // И они исцелят твои раны".

Отождествление сказочной живой воды с реальной ключевой показывает, что фантастическое уходит корнями в действительность. Живой водой в древней Руси называлась та, что била ключом, родниковая, а в более широком смысле – текучая. Напротив, недвижная, спокойная слыла водой мертвой. Издревле известные восточным славянам, эти определения воды в поэзии сказок преобразовывались, приобретали особые значения: живая, текучая вода становилась животворной, а мертвая, спокойная – целительной. Как отмечает Ю.С. Степанов, в народных волшебных сказках убитого героя сначала окропляют мёртвой водой, а потом живой. "Мёртвая вода" не сама мертва, а, делая тело целым, оставляет его целым мёртвым. Оживляет только "живая вода", и в этом смысле это то же, что "бессмертный напиток"”.
about_visotsky01: (Default)
В статье Владимира Емельянова “Мифологема льда в поэзии Высоцкого” (http://www.lebed.com/2001/art2402.htm) есть две очень интересные далекие аналогии с Высоцким:
ExpandПодробности )
Однако, у Высоцкого не просто зима – вечная зима, не просто потоп – вечный, непрекращающийся и безысходный потоп. Потоп без спасения в ковчеге. В сравнении с картиной Пуссена это другое настроение – не спасение вне ковчега, а полная апатия в отношении собственной гибели”.

И ведь действительно: у ВВ в "Гололеде" именно что безысходность. Но "без спасения", "апатия в отношении собственной гибели", такое - о Высоцком? Да не может быть! И я бросилась к тексту "Гололеда": должно быть там что-то, что я упустила, до сих пор не замечала, где-то там - не могут не быть! - тепло, свет, жизнь. И точно, в самом начале:

Гололед на Земле, гололед –
Целый год напролет гололед.
Будто нет ни весны, ни лета
В саван белый одета планета...

Никогда - ни в самой драматичной, трагической песне - нет у Высоцкого безысходности, беспросветности. Всегда есть хоть крохотный - островок тепла и надежды. Всё кругом и круглый год сковано льдом, и вроде сплошная зима, но это только кажется: весна и лето, тепло жизни не отлетели, они там, под этой мертвящей коркой. Жизнь идет своим чередом. И "вечная зима" на душе тоже проходит. "Гололед" и об этом тоже, а иначе - третью его строчку пришлось бы из текста выбросить. :)

(Далi буде)
about_visotsky01: (Default)
Игорь Збриж
Людмила Томенчук

“МЫ ВРАЩАЕМ ЗЕМЛЮ”

Заметки о песне Высоцкого

В основе сюжета “Мы вращаем Землю” (в дальнейшем для краткости – МВЗ) лежит фантастический мотив. Более того, фантастический образ вынесен в заглавие – редкий случай в творчестве Высоцкого и единственный в его военном цикле. Это побуждает трактовать МВЗ исключительно в метафорическом ключе. Толкователи, например, возводят её смысл к поиску взаимосвязей физической и метафизической составляющих мироздания и их отражению в делах и думах человека-героя, объясняют космичность основной динамической линии текста влиянием мировой культурной традиции, в частности, русского фольклора [1] и древнееврейских текстов [2]. С другой стороны, в восприятии читателя/слушателя военные реалии МВЗ заслоняют богатую метафорику: мы зачастую пробуем её для себя упростить, свести к иносказательному изображению фронтового опыта. Однако в МВЗ, как и в других песнях Высоцкого, реалистические детали переплетаются, иногда трудноуловимо, с метафорическими, взаимообогащая, дополняя друг друга.
ExpandRead more... )
about_visotsky01: (Default)
Еще одна глава из книги о Высоцком "Вы вдумайтесь в простые эти строки...". В ней речь идет о том, как ведут себя смыслы в слове Высоцкого.

Людмила Томенчук

ГЛАВА 2. “ОРУТ МНОГОГОЛОСИЯ ЖРЕЦЫ…”

- 8 -
Искусство – всегда иносказание. Ино-сказанное и есть главное послание автора нам. Но язык искусства двусоставен, и прямой, обыденный смысл слов, складывающихся в художественный текст, никуда не девается. Иначе мы просто не узнали, не поняли бы все эти слова, потеряй они вдруг свой повседневный смысл. Так что в любом художественном тексте эти два смысловых потока есть, разница лишь в характере их отношений между собой и в степени интенсивности прямого плана.

Мы ощущаем и упорно отмечаем двуплановость поэтического слова Высоцкого как самое яркое свойство его стиля. Значит, это врожденное качество художественной речи с особой интенсивностью проявляется в мире ВВ, значит, диалог прямого и переносного смыслов обладает какими-то индивидуальными свойствами и особой значимостью в этой поэтической системе.
ExpandДальше – больше... )
about_visotsky01: (Default)
В ЗЕРКАЛЕ ТЕКСТА (II)

Про трепангов, светильники и второе пришествие

Постараюсь по возможности избавить эту заметку от публицистики и ограничиваться логическими выкладками.

Прежде чем перейти к делу, напомню, что мы будем говорить о стихотворении "Упрямо я стремлюсь ко дну..." в том виде, в котором его анализировала автор статьи "Поэзия В. Высоцкого в свете традиций христианского гуманизма" (альманах "Мир Высоцкого", вып. 1. – М., 1999). То есть так, как оно опубликовано в крыловском двухтомнике. Там текст заканчивается строфой "Сомкните стройные ряды .... Но я приду по ваши души".

Итак, вот как выглядит разбор О. Шилиной названного стихотворения Высоцкого в свете текста этого стихотворения.

Во-первых, отметим неточные трактовки. В этих случаях причиной могло быть не намеренное – в интересах декларированной темы – искажение смысла текста, а просто невнимание к нему.

На взгляд автора статьи, уход героя

"порожден стремлением постичь смысл человеческого бытия:

Меня сомненья, черт возьми,
Давно буравами сверлили:
Зачем мы сделались людьми?
Зачем потом заговорили?" (с. 109)

Из контекста достаточно ясно, что в этой строфе речь не о попытке понять, "зачем мы сделались людьми", а о сомнении, стоило ли становиться людьми, если жить не по-людски, недостойно человека.

"Зачем иду на глубину
Чем плохо было мне на суше? [выделено автором статьи. - Л.Т.]

Здесь слово "суша" противопоставлено не своему лексическому антониму ("вода"), а его метафоре – "глубина", что подключает к нашему восприятию ряд смысловых ассоциаций, из которых выстраивается цепочка: <вода> → глубина = суша → <поверхность, мель>" (с. 111).

Предложенная цепочка ассоциаций противоречит тексту стихотворения. Заявлено, что вода в этом тексте – образ с объемом (глубиной), а суша – "плоский" (поверхность, мель). Однако это не так. Вторая строфа:

Там, на земле, – и стол и дом,
Там – я и пел и надрывался;
Я плавал все же – хоть с трудом,
Но на поверхности держался. [выделено мной. – Л.Т.]

Да, "держаться на поверхности" – образ метафорический. Но уж по крайней мере в этом тексте он означает, что и в сухопутной жизни, как и в водной среде, есть "глубина". Именно данный смысл и вносит в текст стихотворения эта замечательная строфа, на мой взгляд, единственная в данном тексте – с образами истинно высоцкой силы и красоты. Именно вторая строфа порождает самый интересный вопрос к этому тексту и очень важный для понимания устройства художественного мира Высоцкого: в чем различие "глубины" водной и сухопутной? Это тема для отдельного разговора, но прежде чем его заводить, тему надо исследовать.

"Оппозиция этих двух «миров» выдержана в духе евангельского сопоставления человеческого (земного) и божественного (небесного): «ибо что высоко у людей, то мерзость пред Богом» (Лк. 16; 15). Оттого мир подводный для живущих на земле – не более чем «чудовищная мгла, которой матери стращают». <...> Таким образом, в свете христианских идей <...> путь героя предстает как познание истины и духовное спасение" (с. 112).

Да, нужно сравнивать оппозицию "вода – суша" из стихотворения Высоцкого с традиционным мотивом сопоставления человеческого (земного) и божественного (небесного). Но как можно было ни словом не обмолвиться о замене неба – водой? Ведь это же смена верха – низом! Неужто можно представить, что такая замена не привносит в сюжет стихотворения никаких иных смыслов, по сравнению с евангельскими? Чего ж там еще сравнивать, если не это?..

Такая глухота тем более поразительна, что автор статьи замахнулась не на одно стихотворение Высоцкого: она пытается окинуть взглядом весь его поэтический мир. И вот как раз постоянная замена верха (неба) то серединой (земная, водная поверхность), то низом (под землей, под водой) характерна не только для разбираемого текста Высоцкого, но и для всего его поэтического мира. В его текстах – много моря, земли, подземелья и подводья, но мало неба. Это очевидно, это просто бросается в глаза. Можно об этом не писать, но нельзя писать так, как будто этого нет.

"Эта метаморфоза вызвана прежде всего изменениями <...> в отношении к собратьям: по мере его от них удаления неприязненное равнодушие («Среда бурлит – плевать на среду!») уступает место сочувствию и тревоге за них <...>" (с. 113).

Фразу "Среда бурлит – плевать на среду!" можно понять по-разному, но в любом случае она не имеет отношения к сухопутной жизни героя, а значит, и не может выражать его отношение к другим людям. Он говорит про "среду", уже начав погружение, значит, "среда" здесь – это водная среда. От начала к концу меняется не отношение героя к другим людям, а объект внимания: сначала он говорит о себе, а потом – обо всем роде человеческом.
Судя по разбираемой нами трактовке текста "Упрямо я стремлюсь ко дну...", наиболее сложны для толкования три момента сюжета: сравнение двух миров (вода и суша), смерть героя и его возвращение.
Два мира

"Затем оппозиция переходит на онтологический уровень: вода предстает как некое "духовное первоначало", первородство:
Зачем простились мы с водой,
Предпочитая влаге – сушу?" (с. 111).
Здесь все же не удержусь от вопроса на религиозную тему: чем это напоминает христианские представления? А вот учимое нами в советских школах происхождение жизни из водной среды и т.д. – очень напоминает. И метафорический смысл сюжета в этих координатах прост и ясен: призыв вернуться в дочеловеческое состояние – метафора протеста против бесчеловечности человеческой жизни. А в координатах разговоров о христианских мотивах в данном стихотворении призыв героя к возвращению в дочеловеческое состояние объяснить невозможно. Потому автор разбираемой трактовки его и пропускает, как будто этого мотива в тексте нет.

С мотивом воды связана одна из самых диких натяжек в этой трактовке. Утверждается, что мотив крещения скрыто присутствует в погружении героя в воду, которое в контексте произведения
"приобретает некий символический оттенок и воспринимается как своеобразное очищение от апостасии и ее последствий" (с. 108).
А затем, в развитие мысли об очищении, вспоминается "Баллада о бане", в которой сакральный смысл очищения выражен открыто (Там же). Что общего с крещением у человека, который, окунувшись в воду, не выходит затем из нее, а идет ко дну, кончая жизнь самоубийством? А что общего в поведении самоубийцы из текста Высоцкого с теми, кто парится в бане?..
С. 111:
"... в столкновении двух типов взаимоотношений, двух разнящихся миров противостоят две системы ценностей, их породившие: вода – место, где царят добро, понимание, справедливость:
Там нет врагов, там все мы – люди,
Там каждый, кто вооружен, –
Нелеп и глуп, как вошь на блюде, –
и суша, где господствуют зло, жестокость, насилие:
Мы умудрились много знать,
Повсюду мест наделать лобных <...>
В свете ценностей одной системы ("мира иного") эволюция и достижения другой ("там, на земле") выглядят как регресс, ибо это – путь не-Любви (а в данной системе – "мира иного" – главным критерием выступает именно Любовь: "... да любите друг друга"), путь от "соборного родства" – единства к

С. 112:
"бессмысленной вражде" озлобленных одиночек".
Когда разговоры уходят в такие заоблачные выси, они звучат значительно и красиво. Что здорово камуфлирует натяжки и подмены. Действительно, противопоставление по типу "вода – средоточие добра, суша – стихия зла" в этом стихотворении есть (хотя здесь всё далеко не однозначно – см. вторую строфу). Но с чего автор статьи взяла, что главным критерием водного мира в тексте Высоцкого выступает Любовь, и эволюция человечества выглядит как регресс потому, что это – путь не-Любви? На каком основании она приписала этому миру христианские акценты?

Разговоры "вообще" отвлекают внимание от реальных особенностей текста. Для понимания оппозиции "вода – суша" в этом стихотворении ключевое значение имеет то, что "подводная" часть текста – о жизни, а не о смерти:
Коралловые города –
В них многорыбно, но не шумно.
.........
Там нет врагов, там все мы люди,
Там каждый, кто вооружён,
Нелеп и глуп, как вошь на блюде.

Сравнюсь с тобой, подводный гриб,
Забудем и чины, и ранги;
Мы снова превратились в рыб,
И наши жабры – акваланги
.
.........
Похлопал по плечу трепанг,
Признав во мне свою породу...
То, что в "подводной" части стихотворения от начала и почти до конца речь идет не о смерти, а о жизни, очевидно. А не замечено это было потому, что не укладывалось в заготовленную схему противопоставления двух стихий. Можно рассматривать этот текст в свете христианских идей или любых других, но недопустимо в угоду какой бы то ни было системе ценностей игнорировать свойства текста. Иначе никакого "света" не будет, а будет один сплошной туман.
Смерть

В самом начале анализа стихотворения Высоцкого автор статьи указала на его перекличку с финалом романа Джека Лондона "Мартин Иден" и привела цитату. Однако процитирован был не весь финал: самый последний фрагмент в статью не попал. Удивительно это потому, что в купированной части не меньше прямых перекличек с текстом Высоцкого:
"Его руки и ноги начали двигаться судорожно и слабо. Поздно! Он перехитрил волю к жизни! Он был уже слишком глубоко. Ему уже не выплыть на поверхность. [Высоцкий: Тем невозвратнее, чем ниже] Казалось, он спокойно и мерно плывет по безбрежному морю видений. Радужное сияние окутало его, и он словно растворился в нем. А это что? Словно маяк! Но он горел в его мозгу - яркий, белый свет. Он сверкал все ярче и ярче. Страшный гул прокатился где-то, и Мартину показалось, что он летит стремглав с крутой гигантской лестницы вниз, в темную бездну. Это он ясно понял! Он летит в темную бездну, – и в тот самый миг, когда он понял это, сознание навсегда покинуло его. [Высоцкий: Где ты, чудовищная мгла, / Которой матери стращают? / Светло, хотя ни факела, / Ни солнца мглу не освещают.]" [выделено мной. - Л.Т.]
У меня нет сомнений в том, что купюра неслучайна и связана не с желанием автора статьи сократить длинную цитату. Ее не устроило то, что о самоубийстве в финале романа говорится прямо ("Он перехитрил волю к жизни!"). О том что причиной купюры – попытка отвлечь внимание от мотива самоубийства, ясно свидетельствует вывод, завершающий пассаж о параллели текста Высоцкого с романом Дж. Лондона:
"Взяв у Лондона идею ухода – погружения в воду, Высоцкий наполнил ее совершенно иным содержанием" (с. 107).
Если идея стихотворения Высоцкого генетически восходит к роману "Мартин Иден", то очевидно, что взял он у Лондона не "идею ухода – погружения в воду", а идею ухода-самоубийства посредством погружения в воду. Эта подмена – одно из множества свидетельств предвзятости автора статьи, которому нужно во что бы то ни стало втиснуть текст в прокрустово ложе заранее приготовленной схемы.
"... в финале стихотворения к основному звучанию подключается мотив принятия страдания и смерти одним во искупление грехов и спасения многих: «И я намеренно тону, // Зову: “Спасите наши души!”»; «И я выплевываю шланг // И в легкие пускаю воду!..». Это впечатление усиливается последней репликой героя о возможном возвращении, которая звучит почти как пророчество о «Втором пришествии»:
Но я приду по ваши души!" (с. 114)
Как мы помним, мотив перехода из жизни в одной среде (на суше) к жизни в другой (в воде) исследовательница не заметила. Естественно, что не заметила она и переход от мотива жизни в воде (средняя часть текста) к мотиву смерти в воде. Последний ощущается только со слов "Ушел один – в том нет беды". До тех пор в некоторых местах текста можно увидеть лишь туманные признаки темы смерти:
Тем невозвратнее, чем ниже...
Под черепом могильный звон...
Но камень взял... [ср.: камень на шее]
И я намеренно тону...
Неясен их "смертельный" смысл потому, что в той же самой средней части текста постоянно и явно присутствует мотив жизни в воде – как обитателей водных глубин, так и самого героя (примеры см. выше). Но в цитированной трактовке финала стихотворения удивительно другое. Автор прекрасно понимает, что герой совершил самоубийство. И при этом без малейшего смущения проводит параллель со смертью Христа ("принятие страдания и смерти одним во искупление грехов и спасения многих"). Да, реплика героя о возвращении "по ваши души" (между прочим весьма двусмысленная) напоминает второе пришествие, но это внешнее сходство. Кто поверит, что можно не заметить принципиальную разницу между смертью несправедливо осужденного и самоубийством?..
Возвращение
И третий камень преткновения – возвращение героя. Персонажу Высоцкого для духовного совершенствования –
"необходимо вернуться к истокам, в лоно материнской духовной стихии, тогда только возможно возвращение для служения людям" (с. 107) [выделено мной. – Л.Т.].
Однако, вопреки утверждению толковательницы, "приду по ваши души" означает не "вернуться и остаться здесь", а "вернуться и уйти обратно, забрав туда других", для чего и совершается возвращение. О том же – предыдущий четырехкратно повторенный призыв:
Назад – не к горю и беде,
Назад и вглубь – но не ко гробу,
Назад – к прибежищу, к воде,
Назад – в извечную утробу.
И без того внятный смысл финального возвращения героя Высоцкого становится еще очевиднее при сопоставлении с пушкинским "Пророком", с которым у текста Высоцкого есть немало параллелей. Пушкинский пророк возвращается к людям и остается среди них ("И, обходя моря и земли, / Глаголом жги сердца людей"). А герой Высоцкого возвращается по души оставшихся здесь: пришел, забрал, ушел. Исследовательница назвала перекличку этих текстов, но отметила только сходные черты, начисто проигнорировав кричаще очевидные различия. Мотив тот же: отсекается всё, что мешает вогнать текст в заготовленную схему.
Итог

"На наш взгляд, В. Высоцкого несомненно можно отнести к тем художникам, в творчестве которых христианство играет роль некой организующей силы, многое в нем расставляющей по своим местам" (с. 116).
Расставляет ли христианство по местам что-то в творчестве Высоцкого или нет, данная статья не показала. И не могла показать. Прежде чем рассматривать произведение в свете каких бы то ни было представлений, его надо рассмотреть по его собственным законам. Хотя бы в общих чертах. Чтоб избежать опасности и уберечь себя от соблазна навязать ему чуждые законы. Впрочем, опасность односторонняя: произведению ничто не угрожает, а вот исследователю подобное навязывание грозит не заметить сокровища текста, скрытые от него его собственными фантазиями. И еще. Если толкователь, направив на текст любимый светильник, при этом темнит, умалчивает, подтасовывает, – может, конечно, толкователь сам и виноват. Но все же невольно взор обращается и к светильнику: возникает желание его поменять. А вдруг этот мил сердцу осветителя, но не подходит тексту?..

P.S.
"... принятие смерти героем и его возможное возвращение в свете христианских идей может быть воспринято <...> и как некое пророчество о посмертной судьбе его поэтического наследия («Ушел один – в том нет беды, – // Но я приду по ваши души!»)" (с. 117, сноска 25).

А вот каким образом автор статьи связала финал стихотворения "Упрямо я стремлюсь ко дну..." с посмертной судьбой творческого наследия Высоцкого, мне, к стыду своему, понять так и не удалось...
about_visotsky01: (Default)
Людмила Томенчук

ГЛАВА 8. СЧАСТЛИВЧИК, УБЕЖАВШИЙ С СУШИ...*

(продолжение)

В этом сюжете немало противоречий и странностей. Самая явная –

Не дам им долго залежаться!

“Им” – “вечным истинам”, но это еще надо догадаться, потому что в предыдущей строфе было “оно”:

Всё гениальное, извне
Непонятое – всплеск и шалость.
Спаслось и скрылось в глубине, –
Всё, что гналось и запрещалось.

И вот после такого восьмикратного нагнетания грамматического среднего рода вдруг появляется слово “им”: грамматически здесь негодное, оно оправдывается лишь версификационными целями. Но это досадная мелочь в сравнении с противоречивостью центрального действия героя, погружения, и связанных с ним мотивов и образов.

Мотив погружения появляется в первой же строфе текста. И если начальная строка – Упрямо я стремлюсь ко дну – может восприниматься чисто метафорически, то реалистические подробности следующей строки – Дыханье рвётся, давит уши – ясно указывают также и на реальное погружение под воду. Заключительная строка – Чем плохо было мне на суше? – закрепляет двуплановый статус погружения и всего сюжета в целом.

С центральным событием этого сюжета – погружением героя – связаны мотивы возвращения и невозвращения. Мотив возвращения (жизни) связан с темой вечных истин, а в физическом плане – с аквалангом. Мотив невозвращения (смерти) – с тяготами жизни героя на суше, а в физическом плане – с камнем. Понятно, что эти два мотива несовместимы: или – или. Вернее, они могут быть совместимы, если в тексте присутствует мотив колебания героя (ср. в другом тексте: Пробить ли верх иль пробуравить низ?). Но никаких колебаний нет и в помине, а несовместимые мотивы тем не менее в середине текста чередуются:
Невозвращение, смерть                  Возвращение, жизнь

Те невозвратнее, чем ниже.
Дышу я непривычно ртом**

                                       ... не дам им долго залежаться...

Под черепом могильный звон...

... камень взял

                                       Мы снова превратились в рыб,
                                       И наши жабры – акваланги.

И я намеренно тону...

Назад – в извечную утробу.

И я выплевываю шланг –
И в легкие пускаю воду...

Утопленник...

** О том, что это погружение с аквалангом, мы узнаем только во второй половине текста. И при восприятии сюжета в его непосредственном развертывании в момент чтения весь предшествующий “аквалангу” текст не может быть понят иначе, как изначальное самоубийство героя. В отсутствие акваланга, о наличии которого читатель еще не знает, Дышу я непривычно ртом – то же самое, что в легкие пускаю воду. (Потом, узнав про акваланг и оглядываясь к началу сюжета, мы понимаем, что дышу ртом означало дыхание через трубку акваланга – в сравнении с тем, что на суше человек обычно дышит носом).

Есть и другие противоречия, связанные с мотивами и образами возвращения и невозвращения, жизни и смерти. Во-первых, камень, который герой использует, чтобы добраться до вечных истин и вернуть их в жизнь, в сочетании с погружением в воду и стремлением ко дну, неизбежно приобретает значение орудия (само)убийства. Ведь читатель еще не знает, что герой экипирован аквалангом. Впрочем, затем герой выбирает невозвращение, благополучно забыв свой благородный порыв вернуть вечные истины "на сушу", в жизнь.

Еще один клубок противоречий закручивается вокруг акваланга – снаряжения, которое обеспечивает пребывание человека под водой и возвращение на сушу. Намек на то, что герой нырял с аквалангом, возникает, когда он сравнивает себя с рыбами, а акваланги с жабрами. Но узнаем мы об этом наверняка лишь в конце текста (И я выплевываю шланг, и в легкие пускаю воду). И тут же возникает противоречие: если герой изначально принял решение свести счеты с жизнью (о чем вроде бы свидетельствуют его же слова – тем невозвратнее... под черепом могильный звон... и я намеренно тону...), зачем он брал акваланг? И, опять же, каким образом он собирался возвращать "на сушу", в жизнь, залежавшиеся на дне вечные истины? А если он брал акваланг, потому что поначалу собирался вернуться, – тогда что значат все эти намеки на невозвращение, которые рассыпаны по тексту с самого начала?

И наконец, все эти срединные дифирамбы подводному миру и сравнение с его обитателями, – всё это не о смерти, а о жизни (Мы снова превратились в рыб, / И наши жабры – акваланги... Назад и вглубь – но не ко гробу...). Но этот фантастический мотив сменяется реалистическим. Ушел один – в том нет беды – совершенно очевидно, что это о смерти.

Тут не герой – текст противоречив. Образы и мотивы не ладят друг с другом, не складываются в целое.

* * *

Почему мотив самоубийства так не устраивал исследователей ВВ, первыми обратившихся к этому стихотворению, в общем, ясно: тема суицида даже и в начале 90-х, когда складывалось традиционное восприятие текста, была все еще непривычной для открытого обсуждения. Но главное в том, что персонаж этого стихотворения считался и до сих пор воспринимается не ролевым, а лирическим героем, близким автору. Поэтому и приходилось игнорировать “не подходящую” для такого ракурса часть текста.

Другая причина того, что этот мотив не попал в поле зрения исследователей, – во фрагментарности взгляда на произведения Высоцкого. Как ни странно это звучит, но игнорирование контекста напрямую связано с высокой степенью системности поэтического мира ВВ, когда множество сквозных образов, мотивов, сюжетных ситуаций создают ощущение всех его песенных и стихотворных текстов как единого текста. Ощущение это настолько сильное, почти физически осязаемое, что отдельный поэтический текст отходит на второй план, а зачастую и вовсе не ощущается. И тогда мотивы, образы и сюжеты из разных текстов сопрягаются напрямую, как будто и не существует отдельного произведения, как самостоятельной художественной целостности, частью которой данный мотив или образ является. При этом неизбежна потеря многих смысловых нюансов, которыми наделяется мотив в тексте.

В поэтической системе Высоцкого такой подход приносит особенно серьезные потери. Как мы уже говорили в предыдущих главах, Высоцкий берет в работу традиционные образы и мотивы, массовые представления о различных аспектах человеческой жизни. И в этом привычном материале делает небольшой сдвиг, открывающий новые смыслы в хорошо известных предметах, житейских ситуациях, человеческих свойствах. Сдвиг происходит в контексте конкретного произведения, а не в образе или мотиве как таковом. Вот поэтому и получается, что при фрагментарном подходе – когда контекст произведения почитается несущественным, а фактически – несуществующим, в образе, мотиве, с которым работает исследователь, остается традиционное содержимое, а то, что привнес в него ВВ, исчезает из поля зрения толкователя. И когда читаешь такую работу, а потом вспоминаешь, о чем идет речь, возникает стойкое ощущение, что автор читал какой-то совсем другой текст, и, может быть, даже не Высоцкого.

(Далі буде)



* Противоречивость главного действия героя, погружения, и связанных с ним мотивов описана в книжке недостаточно внятно. Привожу эту часть в новом изложении (в тексте данный фрагмент сдвинут влево).
about_visotsky01: (Default)
И НЕ ДРУГ, И НЕ ВРАГ... А КТО?

"В поэзии В.С. Высоцкого присутствуют как культурно-исторические символы, так и индивидуальные. Так, культурно-историческим является символ души. В произведениях "Песня летчика", "Райские яблоки" этот символ несет в себе идеи христианства. Отдать богу душу – это символ "положительной" смерти, скитания и мучения души – "отрицательной". "Судьба" души зависит от смерти человека. Умереть от руки врага, в борьбе – это благородная смерть, которая дает душе погибшего вечное счастье. В стихотворении "Райские яблоки" герой мечтает именно о такой смерти: "Я когда-то умру – мы когда-то всегда умираем, – // Как бы так угадать, чтоб не сам – чтоб в спину ножом""

Кипнес Л., Трофимова Н. О символе в творчестве В.С. Высоцкого // Вестник Санкт-Петербургского университета МВД России. 2008. № 1 (37). С. 177.

Убийца человека - его враг. Значит, насильственная смерть - всегда от руки врага. Хотя... Если человек пожелал быть убитым, то убийца уже и не враг, а... помощник, что ли. Но "в спину ножом" как смерть в борьбе?? Нешто в "Яблоках" была групповая потасовка?..
about_visotsky01: (Default)
"ОБЩАЮСЬ С ТИШИНОЙ Я..."

В первой главе книги "Бездны на краю" (Самара, 2005) Михаил Перепелкин разбирает стихотворение Высоцкого "Общаюсь с тишиной я...". Он пишет о том, что в этом позднем произведении поэта подведение итогов жизни сопровождается взрывами хохота, заглушающего все прочие интонации. Какова причина и природа этого веселья?

Самое "смешное" стихотворение Высоцкого – одно из самых "темных" у него. Причем его неясность необычна для Высоцкого. Исследователи традиционно представляют Высоцкого "экстравертом, для которого вещественный мир всегда осязаем" (Д. Смит), смех которого "рождается “на миру” и активно включает этот мир в соучастие, в осмеяние, в том числе и самих смеющихся" (В. Бахмач).

"“Темнота” стихотворения “Общаюсь с тишиной я...” проистекает из внезапно открывшегося поэту необычного ракурса видения мира, обернувшегося к человеку теми его сторонами, которые до сих пор были скрыты от говорящего. Созерцая бытие в новом, не привычном свете, поэт с трудом подыскивает в старом художественном арсенале слова и формы, способные хотя бы приблизительно передать смысл его новой онтологической чувствительности. Если принять это во внимание, то "темнота" стихотворения должна быть понята как смена психофизиологической и художественной перспективы видения мира, как поиск поэтом "другого" языка" (с. 24).

М. Перепелкин включает это стихотворение в группу "больничных" текстов Высоцкого, написанных с 1967 по 1980 годы, в которых

"... точка зрения человека с патологией психики или склонного к патологии такого рода" (с. 24)

– способ свести счеты с "нормальным" в себе. В сознании героя стихотворения постепенно

"... вызревает совершенно новая концепция действительности – иной действительности и иного способа поведения в ней человека" (с. 25).

Проводником и спутником героя в обретенное им небытие оказывается "смех", понимаемый как

"особое эмоциональное потрясение, связанное с выходом за границу возможного, с потрясающим видением антимира" [Н. Рымарь] (с. 25).

Сюжетная основа первых шести строф – соседство и переплетение смешного и страшного.

"Итогом всех метаморфоз и превращений "смеха" в "страх" и наоборот становится неизбежный вывод читателя о мнимой противоречивости ужаса и веселья, в чем был с самого начала уверен лирический субъект" (с. 25).

Начиная с седьмой строфы новое мироощущение героя приводит к тому, что смех поглощает все ужасное. И место антиномичной пары "смех – страх" занимает другая пара: смех "мой" и "чужой", "ваш". Их разграничение и прояснение природы "моего" смеха происходит в строфах 8-14. Причем в прежнем и теперешнем смехе почти нет общего.

С. 26:

"В первой строфе "смех" возникает вопреки "страху", как попытка уйти из страшного сегодня в смешное вчера ("воспоминания"). Но в то же время "смешное" оказывается продолжением "страшного" <...>. Во второй строфе "смех" и "страх" уравнены между собой в качестве возможной причины "тряски" – необычного психофизиологического состояния, испытываемого лирическим субъектом. <...>

С. 27:

<...> В третьей строфе "страшное" спрятано внутрь, передано с помощью достаточно туманного перифраза:

Теперь я – капля в море,
Я – кадр в немом кино.
И двери на запоре,
<...>

Смысл трех составляющих перифраз компонентов окончательно проясняется только при их суммировании: "капля в море", "кадр в кино", "запертые двери" означают растворение в потоке дней-кадров, безвозвратный уход в некое – иное – пространство, в инобытие.

<...> "Страх", а еще точнее – то, чего боялся лирический субъект, так сказать, свершившийся ужас, оказался шире "смеха", вобрал в себя "смешное":

А все-таки смешно.

В четвертой строфе "страх" эксплицирован, но теперь это и впрямь "ужас", являющийся как бы высшей ступенью "смеха": "смешно до ужаса". <...>

Самая "темная" строфа этого стихотворения – пятая. Множество вопросов, которые порождают ее образы,

С. 29:

"... остаются без ответа, так как, стоя в дверях новой, приоткрывшейся ему реальности, лирический субъект не расставляет точки над i, а торопливо подбирает аналогии, стремясь запечатлеть новый опыт мировидения.

В шестой строфе "смех" поглощает все "страшное" и "ужасное", что мучило носителя сознания и не давало ему покоя. "Страх" не исчезает, а становится частью "смеха", растворяется в нем <...>

С. 31:

К концу шестой строфы читателю становится окончательно ясно, что ни о каком здравом смысле применительно к развитию лирического сюжета стихотворения больше не может идти речи. Результатом метаморфоз "смешного" в "страшное" и наоборот становится обретение лирическим субъектом новой точки зрения на происходящее в мире. Это точка зрения безумца – единственная, которая адекватна ситуации, когда "смех" и "страх" являются одним целым. <...>

С. 32:

Седьмая и восьмая строфы делят стихотворение на две равные и вместе с тем – "разные" части. <...> Если выше лирический субъект, как и все, кто его окружает, изо всех сил стремился сохранить привычное мироощущение, то теперь он смотрит на него извне.
<...>
В девятой строфе окончательно рассеиваются читательские подозрения по поводу того, что речь идет не о простой болезни носителя сознания (например, о "геморрое"), а о близкой смерти. Лирический субъект нигде не говорил об этом раньше, поскольку находился "внутри" жизни, занимающей пространство между двух осей координат - "смеха" и "страха". Теперь, когда оси координат соединились для него в одну, он почти что бесстрастно озирает "жизнь-алфавит" и находит свое место в ней, приближающееся к концу. "Малиновый плащ" – перифраз, за которым скрывается страшное слово "гроб", это в нем "уйдет в это лето" лирический субъект <...>

С. 33:

<...> Десятая строфа является как бы поздним отголоском первой – "внутри жизненной" – части стихотворения. Как в последнем судорожном глотке воздуха, в ней царит грамматическая суматоха, передаваемая следующими друг за другом глаголами разных временных форм ("придержусь" – "побеспокою" – "сжимаю") и сумбур на уровне рифм (все четыре стиха оканчиваются местоимением "я") <...>.
Следующие за этой четыре строфы пронизаны "смехом", приоткрывающим путь в инобытие. Это не "смех" по какому-либо поводу, а "смех" вообще – как знак такой формы человеческого бытия, которой не угрожает исчезновение, распад, ужас тления <...>. В последних строфах особенно заметна двусмысленность текста, заложенная в него Высоцким и являющаяся конструктивной для развития лирического сюжета стихотворения. Восприятие мира носителем сознания колеблется между трезвым и пьяным состоянием

С. 34:

последнего, в то же время колеблясь между привычным бытием ("жизнь") и инобытием (состояние, близкое к "смерти").

Эти два вида колебания ("трезвый – пьяный", "живой – мертвый") взаимодействуют и рождают третий, занимающий пространство между двумя первыми. В результате то "похмельный синдром" лирического субъекта перерастает границы алкогольного отравления, выводя к философским обобщениям, то философские умозаключения носителя сознания превращаются в пьяный бред. В свою очередь читатель, не умеющий сразу различить, с чем он имеет дело на этот раз – с бредом или с философией, снова и снова оказывается в "смешном" положении, приняв пьяницу за пророка или наоборот, и вынужден в конечном счете "смеяться вообще", оставив попытки идентификации "смешного".
<...>
Смех в стихотворении Высоцкого – метафора перехода в другой мир, "метафора смерти, но смерти плодородящей, смерти в момент предела, за которым наступает жизнь" (О. Фрейденберг).

Пробуя вспомнить "самое смешное", носитель сознания в стихотворении приближает этот переходный момент, пытаясь тем самым реконструировать ситуацию рождения-умирания человеческого индивида в психофизиологическом природном существе. Потерять смешное значило бы для вспоминающего вернуться в дочеловеческое состояние, раствориться в вечности естества, что гораздо страшнее, чем просто физическая смерть. Другими словами, на краю бездны человек стремится остаться человеком, и в этом ему помогает "смех <...> внутренней собранности над хаосом, смех человека над безобразием, на которое он вполне способен, но которое он себе не разрешит" (С. Аверинцев).

Profile

about_visotsky01: (Default)
about_visotsky01

March 2020

S M T W T F S
1234567
891011121314
15161718192021
22 232425262728
293031    

Syndicate

RSS Atom

Most Popular Tags

Page Summary

Style Credit

Expand Cut Tags

Expand All Cut TagsCollapse All Cut Tags
Page generated Jul. 5th, 2025 05:29 pm
Powered by Dreamwidth Studios