![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
about_visotsky01Людмила Томенчук
ГЛАВА 8. СЧАСТЛИВЧИК, УБЕЖАВШИЙ С СУШИ...*
(продолжение)
В этом сюжете немало противоречий и странностей. Самая явная –
Не дам им долго залежаться!
“Им” – “вечным истинам”, но это еще надо догадаться, потому что в предыдущей строфе было “оно”:
Всё гениальное, извне
Непонятое – всплеск и шалость.
Спаслось и скрылось в глубине, –
Всё, что гналось и запрещалось.
Непонятое – всплеск и шалость.
Спаслось и скрылось в глубине, –
Всё, что гналось и запрещалось.
И вот после такого восьмикратного нагнетания грамматического среднего рода вдруг появляется слово “им”: грамматически здесь негодное, оно оправдывается лишь версификационными целями. Но это досадная мелочь в сравнении с противоречивостью центрального действия героя, погружения, и связанных с ним мотивов и образов.
Мотив погружения появляется в первой же строфе текста. И если начальная строка – Упрямо я стремлюсь ко дну – может восприниматься чисто метафорически, то реалистические подробности следующей строки – Дыханье рвётся, давит уши – ясно указывают также и на реальное погружение под воду. Заключительная строка – Чем плохо было мне на суше? – закрепляет двуплановый статус погружения и всего сюжета в целом.
Мотив погружения появляется в первой же строфе текста. И если начальная строка – Упрямо я стремлюсь ко дну – может восприниматься чисто метафорически, то реалистические подробности следующей строки – Дыханье рвётся, давит уши – ясно указывают также и на реальное погружение под воду. Заключительная строка – Чем плохо было мне на суше? – закрепляет двуплановый статус погружения и всего сюжета в целом.
С центральным событием этого сюжета – погружением героя – связаны мотивы возвращения и невозвращения. Мотив возвращения (жизни) связан с темой вечных истин, а в физическом плане – с аквалангом. Мотив невозвращения (смерти) – с тяготами жизни героя на суше, а в физическом плане – с камнем. Понятно, что эти два мотива несовместимы: или – или. Вернее, они могут быть совместимы, если в тексте присутствует мотив колебания героя (ср. в другом тексте: Пробить ли верх иль пробуравить низ?). Но никаких колебаний нет и в помине, а несовместимые мотивы тем не менее в середине текста чередуются:
Невозвращение, смерть Возвращение, жизнь
Те невозвратнее, чем ниже.
Дышу я непривычно ртом**
... не дам им долго залежаться...
Под черепом могильный звон...
... камень взял
Мы снова превратились в рыб,
И наши жабры – акваланги.
И я намеренно тону...
Назад – в извечную утробу.
И я выплевываю шланг –
И в легкие пускаю воду...
Утопленник...** О том, что это погружение с аквалангом, мы узнаем только во второй половине текста. И при восприятии сюжета в его непосредственном развертывании в момент чтения весь предшествующий “аквалангу” текст не может быть понят иначе, как изначальное самоубийство героя. В отсутствие акваланга, о наличии которого читатель еще не знает, Дышу я непривычно ртом – то же самое, что в легкие пускаю воду. (Потом, узнав про акваланг и оглядываясь к началу сюжета, мы понимаем, что дышу ртом означало дыхание через трубку акваланга – в сравнении с тем, что на суше человек обычно дышит носом).
Есть и другие противоречия, связанные с мотивами и образами возвращения и невозвращения, жизни и смерти. Во-первых, камень, который герой использует, чтобы добраться до вечных истин и вернуть их в жизнь, в сочетании с погружением в воду и стремлением ко дну, неизбежно приобретает значение орудия (само)убийства. Ведь читатель еще не знает, что герой экипирован аквалангом. Впрочем, затем герой выбирает невозвращение, благополучно забыв свой благородный порыв вернуть вечные истины "на сушу", в жизнь.
Еще один клубок противоречий закручивается вокруг акваланга – снаряжения, которое обеспечивает пребывание человека под водой и возвращение на сушу. Намек на то, что герой нырял с аквалангом, возникает, когда он сравнивает себя с рыбами, а акваланги с жабрами. Но узнаем мы об этом наверняка лишь в конце текста (И я выплевываю шланг, и в легкие пускаю воду). И тут же возникает противоречие: если герой изначально принял решение свести счеты с жизнью (о чем вроде бы свидетельствуют его же слова – тем невозвратнее... под черепом могильный звон... и я намеренно тону...), зачем он брал акваланг? И, опять же, каким образом он собирался возвращать "на сушу", в жизнь, залежавшиеся на дне вечные истины? А если он брал акваланг, потому что поначалу собирался вернуться, – тогда что значат все эти намеки на невозвращение, которые рассыпаны по тексту с самого начала?
И наконец, все эти срединные дифирамбы подводному миру и сравнение с его обитателями, – всё это не о смерти, а о жизни (Мы снова превратились в рыб, / И наши жабры – акваланги... Назад и вглубь – но не ко гробу...). Но этот фантастический мотив сменяется реалистическим. Ушел один – в том нет беды – совершенно очевидно, что это о смерти.
Тут не герой – текст противоречив. Образы и мотивы не ладят друг с другом, не складываются в целое.
* * *
Почему мотив самоубийства так не устраивал исследователей ВВ, первыми обратившихся к этому стихотворению, в общем, ясно: тема суицида даже и в начале 90-х, когда складывалось традиционное восприятие текста, была все еще непривычной для открытого обсуждения. Но главное в том, что персонаж этого стихотворения считался и до сих пор воспринимается не ролевым, а лирическим героем, близким автору. Поэтому и приходилось игнорировать “не подходящую” для такого ракурса часть текста.
Другая причина того, что этот мотив не попал в поле зрения исследователей, – во фрагментарности взгляда на произведения Высоцкого. Как ни странно это звучит, но игнорирование контекста напрямую связано с высокой степенью системности поэтического мира ВВ, когда множество сквозных образов, мотивов, сюжетных ситуаций создают ощущение всех его песенных и стихотворных текстов как единого текста. Ощущение это настолько сильное, почти физически осязаемое, что отдельный поэтический текст отходит на второй план, а зачастую и вовсе не ощущается. И тогда мотивы, образы и сюжеты из разных текстов сопрягаются напрямую, как будто и не существует отдельного произведения, как самостоятельной художественной целостности, частью которой данный мотив или образ является. При этом неизбежна потеря многих смысловых нюансов, которыми наделяется мотив в тексте.
В поэтической системе Высоцкого такой подход приносит особенно серьезные потери. Как мы уже говорили в предыдущих главах, Высоцкий берет в работу традиционные образы и мотивы, массовые представления о различных аспектах человеческой жизни. И в этом привычном материале делает небольшой сдвиг, открывающий новые смыслы в хорошо известных предметах, житейских ситуациях, человеческих свойствах. Сдвиг происходит в контексте конкретного произведения, а не в образе или мотиве как таковом. Вот поэтому и получается, что при фрагментарном подходе – когда контекст произведения почитается несущественным, а фактически – несуществующим, в образе, мотиве, с которым работает исследователь, остается традиционное содержимое, а то, что привнес в него ВВ, исчезает из поля зрения толкователя. И когда читаешь такую работу, а потом вспоминаешь, о чем идет речь, возникает стойкое ощущение, что автор читал какой-то совсем другой текст, и, может быть, даже не Высоцкого.
Другая причина того, что этот мотив не попал в поле зрения исследователей, – во фрагментарности взгляда на произведения Высоцкого. Как ни странно это звучит, но игнорирование контекста напрямую связано с высокой степенью системности поэтического мира ВВ, когда множество сквозных образов, мотивов, сюжетных ситуаций создают ощущение всех его песенных и стихотворных текстов как единого текста. Ощущение это настолько сильное, почти физически осязаемое, что отдельный поэтический текст отходит на второй план, а зачастую и вовсе не ощущается. И тогда мотивы, образы и сюжеты из разных текстов сопрягаются напрямую, как будто и не существует отдельного произведения, как самостоятельной художественной целостности, частью которой данный мотив или образ является. При этом неизбежна потеря многих смысловых нюансов, которыми наделяется мотив в тексте.
В поэтической системе Высоцкого такой подход приносит особенно серьезные потери. Как мы уже говорили в предыдущих главах, Высоцкий берет в работу традиционные образы и мотивы, массовые представления о различных аспектах человеческой жизни. И в этом привычном материале делает небольшой сдвиг, открывающий новые смыслы в хорошо известных предметах, житейских ситуациях, человеческих свойствах. Сдвиг происходит в контексте конкретного произведения, а не в образе или мотиве как таковом. Вот поэтому и получается, что при фрагментарном подходе – когда контекст произведения почитается несущественным, а фактически – несуществующим, в образе, мотиве, с которым работает исследователь, остается традиционное содержимое, а то, что привнес в него ВВ, исчезает из поля зрения толкователя. И когда читаешь такую работу, а потом вспоминаешь, о чем идет речь, возникает стойкое ощущение, что автор читал какой-то совсем другой текст, и, может быть, даже не Высоцкого.
(Далі буде)
* Противоречивость главного действия героя, погружения, и связанных с ним мотивов описана в книжке недостаточно внятно. Привожу эту часть в новом изложении (в тексте данный фрагмент сдвинут влево).
Tags:
