Красная роза – эмблема печали (I)

[about_visotsky01]

Недавно мне написал Дмитрий Ступин (dv_stupin) с вопросом, согласна ли я с трактовкой песни “В сон мне – желтые огни…” в книге А.Скобелева и С.Шаулова “Мир и слово”.

Эта песня – одна из самых интересных у Высоцкого и самых тёмных. Поэтому, мне кажется, разговор о ней не стоит упрятывать в личную переписку.

Итак, вот цитата из упомянутой книги:

“[Глава] 10. Эмблематическая метасюжетность

Потребность выразить тотальное несогласие с миром, его полное неприятие чаще, чем другие интенции, порождает сплошь эмблематический текст. При этом в тексте может появиться даже какая-то метасюжетность: носитель лирического сознания движется в эмблематическом пространстве, внутренняя логика этого движения проясняется последовательным переходом от одной эмблемы к другой. В “Моей цыганской” это выглядит, начиная со второй строфы, как движение внутри ребуса или сна, хотя это движение происходит уже “утром”, когда, впрочем, все равно, “Нет того веселья”.

В кабаках – зеленый штоф,
Белые салфетки, –
Рай для нищих и шутов,
Мне ж – как птице в клетке.
В церкви – смрад и полумрак,
Дьяки курят ладан...
Нет, и в церкви всё не так,

“Кабак” и “церковь”, по отдельности и вместе, эмблематически представляют своего рода социальную организацию жизни, причем – исчерпывающе полно: и ее, условно говоря, мирской “низ”, и – сакральный “верх”. Кроме “кабака” и “церкви” жизнь в ее, так сказать, межчеловеческом, общественном качестве в стихотворении никак не обозначена. И –

Всё не так, как надо!

Следующая строфа представляет своеобразный индивидуальный поиск в вертикальном культурном пространстве, все элементы которого значимы.

Я – на гору впопыхах,
Чтоб чего не вышло,
На горе стоит ольха,
Под горою – вишня.

Хоть бы склон увить плющом –
Мне б и то отрада,
Хоть бы что-нибудь еще...
Всё не так, как надо!

Гора – всегда путь наверх, к небу, к знанию, в христианской идеографике – к вере. В свете этого интерес приобретает распределение растительности в этой эмблеме. Незначащих деревьев, наверное, не бывает, есть такие, значения которых мы не знаем. У подножия горы у Высоцкого оказывается вишня, плоды которой в культурной традиции назывались райскими фруктами, символизировали небо. На вершине же горы, где, по традиции, место лавру или пальме, – ольха, дерево, как будто не отмеченное отчетливым символическим значением. Но из известных нам случаев поэтического словоупотребления складывается впечатление о дереве траурном, могильном, кладбищенском”.

В подтверждение этой мысли следуют цитаты из Блока, Ахматовой и Пастернака. И далее:

“Отсылка к ритмически близкой частушке (“На горе стоит ольха, под горою вишня. // Полюбил девчонку я, она замуж вышла”), воспроизводящей ту же, что и у Высоцкого, картинку, по мнению П.Вайля и А.Гениса, “такую понятную и такую бессмысленную”, едва ли что-то меняет как в эмоциональном модусе “ольхи” – чувство (пусть в частушке и наигранное, и несерьезное!) безысходности ситуации, – так и в смысловой оправданности (или неоправданности) обозначения этой ситуации именно “ольхой”. К тому же, это тот случай, когда композиционная перестановка придает видимой бессмыслице – смысл. Частушка, действительно, составлена по абсурдному принципу “в огороде бузина, а в Киеве дядька”, потому что картинка в начале ее не предполагает никакого продолжения, как, по видимости, могла бы принять и любое другое. В строфе же из песни эта картинка сама – продолжение и ответ на предпринятое действие, в результате чего абсурд становится смысловой характеристикой мира, в котором действие предпринимается.

В устном исполнении Высоцкий обычно перед стихом про ольху вставлял долго тянувшийся противительный союз “а”: “А-а-а на горе...”, и “ольха” появлялась как неожиданное, горестное открытие, опрокидывающее надежду, и в восхождении больше не было смысла. Следующий стих в свою очередь начинался с “А”, “вишня” пелась после этого так, словно в ней было в три раза больше слогов: пять – хореем внутри слога “виш-” и шестой “-ня”, несмотря ни на что – ударный. Так он тряс голосом эту “вишню”, словно хотел вытрясти из нее что-то обещанное. Что-то в этой строфе было слишком “не так”. “Хоть бы склон увить плющом” – символом бессмертия, скрасить, может быть, однозначность и неумолимость открытия? – так и этого не дано, ничего не добавлялось в эту эмблему. Это кульминация песни: попытка вырваться из круга “церковь – кабак” в отчаянном рывке на гору наталкивалась то ли на мысль о смерти или факт смертности, то ли на химеричность “вишневой” надежды у подножия, то ли и на то, и на это сразу, то ли совсем не за что было уцепиться на этом склоне, но дальше оставался лишь (и он пел: “Я тогда – по полю”) путь в покорности – по равнине, среди родных национальных эмблем, поэтических, сказочных, исторических и – смертельных.

Я – по полю вдоль реки:
Света – тьма, нет Бога!
В чистом поле – васильки,
Дальняя дорога.
Вдоль дороги – лес густой
С бабами-ягами,
А в конце дороги той –
Плаха с топорами.
Где-то кони пляшут в такт,
Нехотя и плавно.
Вдоль дороги всё не так,
А в конце – подавно.
И ни церковь, ни кабак –
Ничего не свято!
Нет, ребята, всё не так!
Всё не так, ребята...”

http://zhurnal.lib.ru/s/skobelew_a_s/mirislowo.shtml

(Далі буде)