Анчаров о Высоцком
Jul. 21st, 2013 02:53 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
about_visotsky01Сперва хотела дать только отзыв Анчарова о ВВ. Но там всё интересно: и о Высоцком, и об авторской песне, и о жизни.
И еще в интернете есть их фотография. скорей всего, 64-65 годов. (Если Илья поможет – добавлю сюда точную информацию о дате и месте снимка).
[Добавка: Пока я обнаружила одну дату их встречи - 5 апреля 1966 г. В московском Политехническом музее, на концерте они оба выступали. Может, снимок тогда и сделан.]
И еще в интернете есть их фотография. скорей всего, 64-65 годов. (Если Илья поможет – добавлю сюда точную информацию о дате и месте снимка).
[Добавка: Пока я обнаружила одну дату их встречи - 5 апреля 1966 г. В московском Политехническом музее, на концерте они оба выступали. Может, снимок тогда и сделан.]
http://ksp.dp.ua/index.php?option=com_content&view=article&id=899&catid=41:2010-05-18-18-09-01&Itemid=59
“...Прежде чем меня занесло в литературу, я перепробовал множество разных занятий. Я был бардом, художником, сценаристом, и даже писал либретто для опер... да, было и такое... Мы с композитором Катаевым в конце пятидесятых решили сочинить городскую оперу. Помню, Катаев приволок ко мне на дачу какое-то допотопное пианино из проката и мы несколько суток кряду бегали вокруг него всклокоченные и небритые, пытаясь изобразить в музыке звуки большого города. Так было задумано. Опера эта называлась "Рыжая лгунья и солдат". Ее потом поставил Большой театр, в специальном помещении без сцены и без зрительного зала – кресла стояли вдоль стен. Так тоже было задумано – для эффекта присутствия. Успех был шумный, но авторам некуда было выходить кланяться – сцены-то не было...
Главной же моей привязанностью долгие годы была менестрельная песня. Я занялся ею еще до войны. Нынешние эксперты и знатоки утверждают, что я был первым бардом в стране. Наверное так оно и было... Но меня вопрос чемпионства в искусстве никогда не волновал. Почти всю войну я не расставался с гитарой. Пел и сочинял песни, когда это было возможно. Они были глубоко личные, и меня, признаться, сильно удивило, когда я узнал, что эти песни поют солдаты на разных фронтах. Только потом я понял, что людям на войне хотелось именно этого личного, задушевного, – того, что можно было бы противопоставить повсеместно совершавшемуся ужасу – смерти и разрушению.
Позднее, когда появилась магнитофонная запись, менестрельное искусство потихоньку начало набирать силу. Начали появляться новые имена... Однажды мне принесли пленку с записью одного московского менестреля. Меня поразили и голос, и эмоциональная напряженность, и манера исполнения: чувствовалась талантливая рука. Я спросил, кто этот парень? Мне сказали – Владимир Высоцкий. Тогда он только-только начинал петь... А потом мы встретились с ним в московском доме ученых на каком-то учено-артистическом мероприятии с участием, как это теперь принято говорить, "интересных людей" (...твою мать! как будто бы есть неинтересные!). Он сидел в другом конце зала, ему кто-то что-то сказал на ухо и кивнул на меня: вон тот, мол. Владимир тут же подошел ко мне – за спиной гитара, на лице сдержанная улыбка: "Так это вы и есть Анчаров?" Я говорю – ага. "Тот самый?" Тот самый. "А я, – говорит, – на ваших песнях учился, я их давно знаю и пою, могу хоть сейчас спеть." Петь, говорю, не надо, а то нас выставят из дома ученых – у вас ведь голос ого какой!.. Весь вечер мы проговорили с ним о песнях. Много спорили, что-то доказывали друг другу... Он был настоящим мастером, и все, что касалось песен, понимал с полуслова, его ничему не надо было учить – это вздор, – ему достаточно было сказать, что у него хорошо получается, а все остальное он понимал сам – это свойство больших художников. Потом, спустя некоторое время я слушал пленку с записью его концерта, на котором он спел мою песню о водителе МАЗа, о таком разбитном, видавшем виды парне (она была тогда очень популярна), при этом он все-таки вставил – эдак многозначительно, – что поет песню своего учителя Михаила Анчарова. А мне и тогда уже, ей-богу, было неловко это слышать, потому что он был самородком, самостоятельно родившимся мастером...
<...>
...Как писатель я многим обязан менестрельной песне. Она научила меня работать над словом. А слово в ней должно быть жестким, ясным и осмысленным; оно должно доходить до души, иначе песня не состоится. Ведь менестрельная песня это не музыкальное явление – это музыка со словом. Слово здесь главенствует. Ради слова песня и пишется; ради слова и возникло само менестрельное искусство, признанию которого у нас, кстати сказать, упорно сопротивлялись и продолжают сопротивляться именно потому, что менестрельная песня, в отличие от бездумных эстрадных шлягеров с примитивными текстами, несет в себе слово. Ну а слово-то это – вольное, неподконтрольное, личное... Сейчас, слава богу, менестрельное искусство все больше и больше заявляет о себе. А ведь было время, когда оно было сведено на нет: одни отказались петь, другие сгинули. Ни у кого не вызывает сомнения огромный и бескомпромиссный талант Владимира Высоцкого. А я хорошо помню те времена, когда его запросто отождествляли то с какой-нибудь мразью, то с какой-нибудь сволочью, которую он утонченно, весело и издевательски высмеивал, обладая настоящим художническим даром перевоплощения. Так в свое время было и с Зощенко, которого обвиняли в крамоле, называли мещанским писателем, ставя автора на одну доску с его персонажами...
...Что касается философских идей, то в их изложении я всегда придерживался правила, которое высказал однажды физик Энрико Ферми: идея не додумана до конца, если ее нельзя объяснить на пальцах. Я не хочу являться читателям в образе загипнотизированной курицы и делать вид, что я прикоснулся к чему-то такому, чего и объяснить нельзя. Философия, философские идеи доступны всем, ибо в каждом изначально живет философия, любовь к мудрости. Я не люблю, когда меня охмуряют, и сам не люблю охмурять – возводить вокруг философских идей дебри терминов и шаманский вой. Зачем? Для чего? Есть язык, который все понимают, и на этом языке можно выразить любые мысли – философские, этические, эстетические. Я зверею, когда вижу, что с человеком разговаривают через губу – тебе, мол, не понять "высоких материй". ...Твою мать! Откуда ты знаешь, понять или не понять? Ведь неизвестно, что придумает в следующий момент человек, с которым ты разговаривал через губу; он, быть может, окажется во сто крат умнее, душевнее и талантливее тебя... Писатель и философ, по моим понятиям, не более, чем повивальная бабка: он должен помочь читателю родить свою мысль – таковы его роль и функция. И если он не верит, что читатель способен понять самую сложную философскую мысль, что в нем самом есть плод этой мысли, то пусть оставит свое дело и отойдет в сторонку. Ибо дело это, как и повивальное искусство, очень ответственное – вытащить на свет живое существо, в одном случае из материнской утробы, в другом – из глубины души. А там, в глубине души, у каждого есть и мудрость и талант. Я в этом убежден. Не талантливы только принципиальные злодеи и принципиальные скоты – они скованы своими гневными вонючими страстями. Но люди же... люди талантливы”.
Из магнитофонных записей 1984-1989 гг.:
“...Прежде чем меня занесло в литературу, я перепробовал множество разных занятий. Я был бардом, художником, сценаристом, и даже писал либретто для опер... да, было и такое... Мы с композитором Катаевым в конце пятидесятых решили сочинить городскую оперу. Помню, Катаев приволок ко мне на дачу какое-то допотопное пианино из проката и мы несколько суток кряду бегали вокруг него всклокоченные и небритые, пытаясь изобразить в музыке звуки большого города. Так было задумано. Опера эта называлась "Рыжая лгунья и солдат". Ее потом поставил Большой театр, в специальном помещении без сцены и без зрительного зала – кресла стояли вдоль стен. Так тоже было задумано – для эффекта присутствия. Успех был шумный, но авторам некуда было выходить кланяться – сцены-то не было...
Главной же моей привязанностью долгие годы была менестрельная песня. Я занялся ею еще до войны. Нынешние эксперты и знатоки утверждают, что я был первым бардом в стране. Наверное так оно и было... Но меня вопрос чемпионства в искусстве никогда не волновал. Почти всю войну я не расставался с гитарой. Пел и сочинял песни, когда это было возможно. Они были глубоко личные, и меня, признаться, сильно удивило, когда я узнал, что эти песни поют солдаты на разных фронтах. Только потом я понял, что людям на войне хотелось именно этого личного, задушевного, – того, что можно было бы противопоставить повсеместно совершавшемуся ужасу – смерти и разрушению.
Позднее, когда появилась магнитофонная запись, менестрельное искусство потихоньку начало набирать силу. Начали появляться новые имена... Однажды мне принесли пленку с записью одного московского менестреля. Меня поразили и голос, и эмоциональная напряженность, и манера исполнения: чувствовалась талантливая рука. Я спросил, кто этот парень? Мне сказали – Владимир Высоцкий. Тогда он только-только начинал петь... А потом мы встретились с ним в московском доме ученых на каком-то учено-артистическом мероприятии с участием, как это теперь принято говорить, "интересных людей" (...твою мать! как будто бы есть неинтересные!). Он сидел в другом конце зала, ему кто-то что-то сказал на ухо и кивнул на меня: вон тот, мол. Владимир тут же подошел ко мне – за спиной гитара, на лице сдержанная улыбка: "Так это вы и есть Анчаров?" Я говорю – ага. "Тот самый?" Тот самый. "А я, – говорит, – на ваших песнях учился, я их давно знаю и пою, могу хоть сейчас спеть." Петь, говорю, не надо, а то нас выставят из дома ученых – у вас ведь голос ого какой!.. Весь вечер мы проговорили с ним о песнях. Много спорили, что-то доказывали друг другу... Он был настоящим мастером, и все, что касалось песен, понимал с полуслова, его ничему не надо было учить – это вздор, – ему достаточно было сказать, что у него хорошо получается, а все остальное он понимал сам – это свойство больших художников. Потом, спустя некоторое время я слушал пленку с записью его концерта, на котором он спел мою песню о водителе МАЗа, о таком разбитном, видавшем виды парне (она была тогда очень популярна), при этом он все-таки вставил – эдак многозначительно, – что поет песню своего учителя Михаила Анчарова. А мне и тогда уже, ей-богу, было неловко это слышать, потому что он был самородком, самостоятельно родившимся мастером...
<...>
...Как писатель я многим обязан менестрельной песне. Она научила меня работать над словом. А слово в ней должно быть жестким, ясным и осмысленным; оно должно доходить до души, иначе песня не состоится. Ведь менестрельная песня это не музыкальное явление – это музыка со словом. Слово здесь главенствует. Ради слова песня и пишется; ради слова и возникло само менестрельное искусство, признанию которого у нас, кстати сказать, упорно сопротивлялись и продолжают сопротивляться именно потому, что менестрельная песня, в отличие от бездумных эстрадных шлягеров с примитивными текстами, несет в себе слово. Ну а слово-то это – вольное, неподконтрольное, личное... Сейчас, слава богу, менестрельное искусство все больше и больше заявляет о себе. А ведь было время, когда оно было сведено на нет: одни отказались петь, другие сгинули. Ни у кого не вызывает сомнения огромный и бескомпромиссный талант Владимира Высоцкого. А я хорошо помню те времена, когда его запросто отождествляли то с какой-нибудь мразью, то с какой-нибудь сволочью, которую он утонченно, весело и издевательски высмеивал, обладая настоящим художническим даром перевоплощения. Так в свое время было и с Зощенко, которого обвиняли в крамоле, называли мещанским писателем, ставя автора на одну доску с его персонажами...
...Что касается философских идей, то в их изложении я всегда придерживался правила, которое высказал однажды физик Энрико Ферми: идея не додумана до конца, если ее нельзя объяснить на пальцах. Я не хочу являться читателям в образе загипнотизированной курицы и делать вид, что я прикоснулся к чему-то такому, чего и объяснить нельзя. Философия, философские идеи доступны всем, ибо в каждом изначально живет философия, любовь к мудрости. Я не люблю, когда меня охмуряют, и сам не люблю охмурять – возводить вокруг философских идей дебри терминов и шаманский вой. Зачем? Для чего? Есть язык, который все понимают, и на этом языке можно выразить любые мысли – философские, этические, эстетические. Я зверею, когда вижу, что с человеком разговаривают через губу – тебе, мол, не понять "высоких материй". ...Твою мать! Откуда ты знаешь, понять или не понять? Ведь неизвестно, что придумает в следующий момент человек, с которым ты разговаривал через губу; он, быть может, окажется во сто крат умнее, душевнее и талантливее тебя... Писатель и философ, по моим понятиям, не более, чем повивальная бабка: он должен помочь читателю родить свою мысль – таковы его роль и функция. И если он не верит, что читатель способен понять самую сложную философскую мысль, что в нем самом есть плод этой мысли, то пусть оставит свое дело и отойдет в сторонку. Ибо дело это, как и повивальное искусство, очень ответственное – вытащить на свет живое существо, в одном случае из материнской утробы, в другом – из глубины души. А там, в глубине души, у каждого есть и мудрость и талант. Я в этом убежден. Не талантливы только принципиальные злодеи и принципиальные скоты – они скованы своими гневными вонючими страстями. Но люди же... люди талантливы”.
