"И не страшно ничуть!" (Л.Левина о "страшных балладах" Высоцкого)

[about_visotsky01]

Это продолжение предыдущих заметок. Их последняя часть неслучайно носит другое название. В формально научных публикациях о Высоцком - таких, как разобранные нами статьи С.Уваровой и Е.Климаковой, - столько чепухи и столько уже об этом написано на страницах данного ЖЖ, что не стоило ради одного этого затевать данные заметки. Толчком к их написанию и их оправданием являются не вышеназванные опусы, а классная статья Ларисы Левиной "Страшно, аж жуть!" (http://uchebana5.ru/cont/1301347.html) о "страшных балладах" Галича и Высоцкого.
Эта статья на ту же тему, но с противоположным результатом, что позволяет с максимальной четкостью увидеть причины удачи одного автора и провала других.

Первая часть статьи, о страшных балладах Галича, заканчивается фразой "Действительность страшнее". Ею же начинается вторая часть – о страшных балладах Высоцкого. Эту часть приведу полностью, подсократив только цитирование текстов ВВ. Не извиняюсь за огромную цитату, ибо уверена: вам будет интересно это прочесть.

"Действительность страшнее – это можно сказать и о балладах Высоцкого, в которых реальная и фантастическая природа ужасного дифференцируются примерно так же, как и у Галича. Причём, если у Галича в страшных балладах развиваются классические литературные традиции, то у Высоцкого – скорее фольклорные. Реален ужас в «Погоне» и в «Старом доме», особенно если рассматривать их как диптих – в единстве. В «Погоне» источник ужаса – волки, чаща и непогода:

Лес стеной впереди – не пускает стена, –
.....
Колют иглы меня, до костей достают.
.....
Пристяжной моей
Волк нырнул под пах.

Любопытно, что это описание изначально допускает варианты: лес стеной может таить любую опасность <...>. Но чем дальше, тем отчётливее в качестве носителей ужаса выступают именно волки. И ужас этот вроде бы преодолевается, но если «Старый дом» – это как раз то, к чему лошадки вынесли героя, то оказывается, что самое страшное ещё впереди. Впрочем, этот страх опять же реален и даже рукотворен: бесприютность, мерзость запустения, чернота душ и затхлость бытия – вполне конкретные приметы мира, где страннику сворачивают скулы и грозят ножом, где «образа в углу – // И те перекошены» <...>. С другой стороны, этот «барак чумной» очень похож на необойдённый дом из фольклорных преданий. Во всяком случае, нет такого пути, что позволил бы миновать его. К тому же здесь разными потоками течёт время: что для героя – стремительная скачка, то в старом доме – томительное прозябание многих поколений: «Видать, был ты долго в пути – // И людей позабыл, – мы всегда так живём!» И дальше:

Испокону мы –
В зле да шёпоте,
Под иконами
В чёрной копоти.

Вообще в этой песне доводится до логического конца в изобилии представленный в русской литературе образ антидома, разрушения дома как универсальной нравственной ценности.

Строже всего в жанре страшной баллады у Высоцкого выдержана песня «Две судьбы». Носители ужасного – персонифицированные Кривая и Нелёгкая из расхожих поговорок – подлинно фантастические и даже мистические фигуры, своего рода Сцилла и Харибда на путях судьбы <...>.

Характерно, что убежать от обеих, и вообще из гиблого места, герою удаётся по-житейски просто – по существу, он подпаивает судьбу:

И припали две старухи
Ко бутыли медовухи –
пьянь с ханыгою, –
Я пока за кочки прячусь,
К бережку тихонько прячусь –
с кручи прыгаю.

Ужас снимается безусловно и окончательно:

А Нелёгкая с Кривою
От досады, с перепою
там и сгинули!

Здесь кристаллизовалась фабульная структура страшной баллады Высоцкого: герой во хмелю сталкивается с фантастическим партнёром – носителем ужаса, пытается наладить с ним контакт, тем временем сам трезвеет и в итоге возвращается к реальности, а фантастический партнёр при этом исчезает. Отчасти эта структура – правда, без фантастического партнёра – просматривается уже в «Погоне». Но есть ещё две песни, в этом контексте особенно интересные – «Про чёрта» и «Песня-сказка про джинна». Сами по себе они едва ли могли бы быть отнесены к жанру страшной баллады, однако структурно они практически идентичны «Двум судьбам». При этом фабула страшной баллады в них травестируется. Чёрт в качестве «носителя ужаса» просто умилителен, а что касается распускающего руки джинна, то нейтрализовать его удаётся до смешного обыденным способом. Причём в обоих случаях, избавившись от джинна и от чёрта, герой о них вполне доброжелательно вспоминает, и даже начинает скучать.

С некоторыми вариантами структуру страшной баллады у Высоцкого можно усмотреть и в песне «Мои похорона, или Страшный сон очень смелого человека». Здесь вполне традиционная, встречающаяся даже у классика жанра Жуковского ситуация страшного сна не разрешается пробуждением, – и это уже идёт вразрез не только с какой бы то ни было литературной традицией, но и с житейским здравым смыслом: естественная реакция человека, которому привиделся кошмар, – немедленно проснуться, причём герой баллады это прекрасно сознаёт:

Вот мурашки по спине
Смертные крадутся…
А всего делов-то мне
Было, что – проснуться!
...Что, сказать, чего боюсь
(А сновиденья – тянутся)?
Да того, что я проснусь –
А они останутся!..

Как и было сказано, действительность – страшнее.

Резюмируя, можно сказать, что как у Галича, так и у Высоцкого в страшных балладах в полном объёме реализуется ужас, имеющий в принципе не характерную для этого жанра реальную природу. Если же в соответствии с традицией в качестве носителей ужаса выступают фантастические силы, то в финале так или иначе происходит его снятие.

«И не страшно – ничуть!»"

* * *

Недавно vsevolod_kovtun прислал ссылку на одну работу, имеющую прямое отношение к разбираемым нами публикациям и к состоянию науки о Высоцком в целом. Это статья Н.Вольского "Доктор Ватсон и проблема идеального читателя" (http://milkywaycenter.com/works/volsky2.html). Там много интересного, так что рекомендую к прочтению. А здесь процитирую отдельные фрагменты:

"... различение двух установок при чтении – назовем их наивной и профессиональной – подводит нас к очень печальному для науки о литературе выводу: в большинстве случаев предметом научных исследований в этой области являются не обозначенные в заглавии научной работы художественные произведения, а их литературоведческие модели <...>. Роман неизбежно превращается для него [литературоведа] в набор общеизвестных литературных деталей, соединенных в данном случае в такую-то и такую-то конструкцию. Эстетическое бытие этого конкретного романа остается за рамками профессионального литературоведческого восприятия текста. Но тогда можно сказать, что собственно романа, известного читателям, литературовед и не читал <...>. Какова же может быть цена его анализу этого произведения искусства?

<...> чем больше литературовед профессионализируется, тем меньше у него остается возможностей воспринять художественное сообщение, которое потенциально содержится в тексте и которое вполне доступно рядовым читателям".

Безусловно, существует проблема целостного восприятия художественного произведения специалистом, "отравленным" профессиональной деятельностью, толкающей его поверять алгеброй гармонию, разнимая целое на части. Теория – та еще отрава, но есть противоядие: любовь к искусству, интерес к произведению, которое ты берешься изучать. Мы познакомились с тремя статьями о балладах Высоцкого, и один автор понимает в науке о литературе не меньше двух других. Но профессиональные знания ничуть не помешали ей ощутить живое дыхание изучаемых произведений. К счастью, в человеке литературовед не всегда побеждает читателя.

(Далі буде)